Голоса в темноте - Страница 3

Меня зовут Эбигейл. Мне двадцать пять лет. Я живу со своим приятелем. Терри. С Теренсом Уилмоттом — в тесной квартирке на Уэсткотт-роуд. Вот оно: Терри начнет волноваться. Он позвонит в полицию и заявит, что я пропала. Полицейские приедут сюда со своими мигалками и воющими сиренами, станут барабанить в дверь, и на меня снова хлынет поток воздуха и света. «Нет, давай только факты». Я работаю в интерьер-дизайн-бюро «Джей и Джойнер». У меня есть стол с бело-синим портативным компьютером, маленьким серым телефоном, кучей бумаг и овальной пепельницей со скрепками и резинками.

Когда я была там в последний раз? Мне показалось, запредельно давно, будто хотела восстановить сон, который постоянно ускользает, как только попытаешься его вспомнить. Я не знала. А как долго лежу здесь? Час? День? Неделю? Теперь январь — это по крайней мере я не забыла. На улице холодно, дни короткие. Не исключено, что идет снег. Нет, нельзя думать о таких вещах, как снег и солнечные блики на белой поверхности. «Придерживайся только того, что известно: значит, сейчас январь». Но я не могла сказать, день или ночь. А может быть, уже февраль? Я попыталась вспомнить последний день, который сохранился в памяти.

Но оказалось, что это не легче, чем вглядываться в плотный туман, в котором мелькают неясные тени.

«Давай начнем с кануна Нового года». Я танцевала и, как только часы принялись отбивать полночь, стала со всеми целоваться. С друзьями, с теми, кого видела всего несколько раз, и с незнакомыми людьми. Ко мне подходили с распростертыми объятиями и предвкушающими улыбками, потому что целоваться — это именно то, чем принято заниматься на Новый год. Только не надо об этом вспоминать. Потом последовали дни, которые засели в моем сознании: комната на работе, телефонные звонки, расходные формуляры в лотке входящих. Чашки холодного горького кофе. Только, может быть, это было не после, а до? Все бессмысленно смешалось в моем сознании.

Я попыталась пошевелиться. Пальцы на ногах онемели от холода, шея болела, голова раскалывалась. Во рту отвратительный привкус. Почему я здесь? И что со мной будет? Меня распяли на спине, словно жертву, а руки и ноги пригвоздили к полу. Мне опять стало страшно. Он может заморить меня голодом или изнасиловать. Будет меня мучить. Убьет. Я прижалась к полу, глубоко в горле родился стон. Две слезинки выкатились из глаз, и я чувствовала, как они, скатываясь к ушам, щекотали кожу.

«Не плачь, Эбби. Ты не должна плакать».

* * *

«Думай лучше о бабочке, которая не означает ровным счетом ничего — только очень красива». Я представила желтую бабочку на зеленом листе. Такую легкую, что ее можно сдуть, словно перышко. Раздались шаги. Мягкие, как будто человек шел босиком. Шлеп-шлеп, все ближе. И замерли. Кто-то тяжело дышал, почти задыхался, словно, чтобы добраться до меня, карабкался на гору. Я вся напряглась и молча лежала. А он стоял рядом. Послышался щелчок, и даже под капюшоном я поняла, что он включил фонарик. Я не различала предметов, но сквозь структуру ткани видела, что теперь снаружи не так темно. Должно быть, он освещал мое тело лучом.

— Обмочилась, — пробормотал он. Или это только сквозь колпак его речь показалась невнятным бормотанием? — Глупая девчонка.

Я почувствовала, что он склонился надо мной. Ощутила его дыхание. И заметила, что сама стала дышать чаще и громче. Он чуть-чуть приподнял капюшон и медленно осторожно вынул изо рта кляп. Нижней губы коснулась подушечка пальца. Несколько секунд я облегченно пыхтела и наполняла воздухом легкие. А потом услышала себя:

— Спасибо. — Голос звучал слабо, едва слышно. — Воды.

Он распустил мне путы на руках и груди, так что связанными остались только ноги в лодыжках. Подсунул руку под шею и посадил. Боль с новой силой пронзила голову. Я не решалась пошевелиться самостоятельно. Безвольно сидела и не сопротивлялась, когда он завел мне руки за спину и грубо скрутил в запястьях, так что веревка врезалась в кожу. Нет, что-то тверже, может, провод или проволока.

— Открой рот, — произнес он невнятным шепотом. Я повиновалась. Он просунул под капюшон соломинку и вставил между губ. — Пей.

Вода была тепловатой и оставляла во рту вкус затхлости.

Он положил мне руку на затылок и начал растирать. Я застыла. Нельзя выдавить из себя ни звука. Нужно терпеть, чтобы меня не стошнило: Его пальцы нажимали мне на голову.

— Где болит?

— Нигде, — прошептала я.

— А зачем же врать?

Гнев ударил мне в голову, как ревущий, победный ураган. Он оказался сильнее страха.

— Дерьмо! — закричала я безумно-писклявым голосом. — Только отпусти меня и вот увидишь — я тебя убью!

И тут же почувствовала кляп во рту.

— Ты хочешь меня убить? Прекрасно. Мне это нравится.

* * *

Долгое время я концентрировала внимание только на одном — дыхании. Я слышала, что люди испытывают клаустрофобию от того, что заключены в свое тело, будто заперты в тюрьме. Их начинает мучить мысль, что им никогда не вырваться на свободу. Вся моя жизнь свелась к двум узким проходам в носу. Если заткнут и их, я погибла. Бывает, пленников связывают, затыкают рот, но убивать не собираются. Однако малейшая ошибка при пленении — кляп слишком плотно во рту, загораживает нос, — и несчастные задыхаются.

Я заставляла себя делать на раз-два-три вдох и на раз-два-три выдох. Как-то смотрела фильм, вроде бы про войну, где суперкрутой солдат спрятался от врагов под водой и дышал через тонкую соломинку. Мое положение оказалось не лучше. От одной этой мысли заломило в груди, и я судорожно втянула в себя воздух. Необходимо успокоиться. Вместо того чтобы думать о солдате и его соломинке, стала представлять реку, красивую, спокойную, прохладную, медленно текущую воду и солнечных зайчиков на поверхности по утрам.